…Машина стояла на том же месте; сильно запылилась за эти сорок часов, покрылась красноватым налетом; верно писал Хемингуэй: здесь красная земля, именно красная и пыль такая же — не безликая, серая, мучнистая, как повсюду в мире, но именно красная.

Он обошел автомобиль, попробовал ногой колеса, нет ли люфта, это ведь так просто делается, стоит только ослабить гайки, и ты летишь в кювет, ветровое стекло делается сахарно-белым, глазные яблоки рвет остро-снежным крошевом, — все, попробуйте продолжать вашу работу, мистер Роумэн…

Он сел за руль, включил зажигание, резко развернулся, притормозил возле телефона-автомата, не проверяясь, набрал номер помощника, спросил, как дела на юге, и сказал, что гостя надо срочно отправлять обратно; «гостем» была обозначена Криста; вернулся в машину и поехал в город.

У въезда в Мадрид съехал на обочину, вошел в маленькое кафе и спросил мальчишку, стоявшего за стойкой:

— Где здесь телефон, чико? [61]

— Си, сеньор, — ответил мальчик, протирая стойку мокрой тряпкой с таким старанием, что можно было подумать, будто он полирует драгоценное дерево.

— Я спрашиваю, где телефон? — повторил Роумэн, подивившись в который уже раз, как трудно и медленно думают здесь люди, разговаривая с иностранцем, — во всем ищут второй смысл, настороженны, чересчур внимательны.

— Сейчас я позову дедушку, — ответил мальчик и вышел в маленькую дверь, что вела на кухню; у испанцев такие двери чрезвычайно таинственны, подумал Роумэн, словно за скрипучей дверью не такая же комната, как эта, а тайное судилище инквизиции, заполненное судьями в глухих капюшонах с прорезями для огненных глаз.

Пришел старик в берете, поздоровался и спросил, что хочет кабальеро.

— Мне нужен телефон, — теряя терпение, сказал Роумэн. — У вас есть телефон?

— Ах, кабальеро, мы только-только открыли кафе, не все сразу, надо скопить денег…

— А в баре напротив?

— Я считаю невозможным посещать конкурентов, кабальеро, — ответил старик. — Это может быть неверно понято. Вы же знаете, как подозрительны люди…

Роумэн ответил, что догадывается, попрощался и быстро вышел; слежки не было, не должно быть, подумал он, я летел не прямым рейсом, меня ждут через три часа. Если ждут. Если я думаю правильно, а не расплющен подозрительностью.

Он проехал еще пять блоков, остановился возле отеля с громким названием «Эксельсиор», хотя на вывеске была всего одна звездочка, — это значит, что в комнатах нет даже умывальника, не говоря о туалете; гости стоят в холодном коридоре, наступая друг другу на пятки, ожидая своей очереди в сортир; нет ничего унизительнее страдать в коридоре возле сортира, особенно когда кишки бурчат, а перед тобою ждут еще три человека. Назвали б отель попроще, подумал он, и сразу же возразил себе: тогда здесь вообще никто не остановится; хозяин бьет на престиж — на этом ловятся испанцы; если ты остановился в «Эксельсиоре», значит, ты серьезный человек; во всяких там «Гренадах», «Парижах» и «Толедо» живут мелкие жулики и аферисты, ни один кабальеро не остановится в отеле с таким прозаическим названием.

Он положил монету перед портье и показал глазами на телефонный аппарат.

— Кабальеро! — воскликнул портье, словно речь шла о жизни и смерти, и подвинул аппарат Роумэну.

Набрав номер ИТТ, он попросил соединить его с архивом:

— Мне сказали, что сеньору Анхелу проведен телефон, не сочтите за труд узнать его добавочный.

— У сеньора Анхела нет телефона, — ответила девушка и дала отбой.

Вот стерва, подумал Роумэн. Я же знаю, что ему поставили аппарат, теперь мне понятно, зачем они поставили ему телефон, они хотят контролировать все переговоры Брунна, вот отчего этому самому Анхелу дали персональный номер. Впрочем, на месте этой красотки, которая получает за свою адскую работу гроши, я бы тоже немилосердно прерывал все разговоры; люди надежно трудятся только в том случае, если дорожат своим окладом, все остальное — химера, никто же не продает ботинки или хлеб за полцены?!

— Сеньорита, — сказал Роумэн, набрав номер ИТТ еще раз, — это говорит лечащий врач сеньора Анхела… У него очень плохой анализ, я должен непременно вызвать его на осмотр… Иначе он может умереть… Неужели вы хотите, чтобы старый человек погиб по вашей вине?

— Он совершенно не старый, — ответила девушка. — А что с ним? Скажите мне, я ему передам.

Вот так высчитывают девушек, которые спят с седым живчиком, — чулочки, трусики, кофточка, больше не надо; Роумэн объяснил сеньорите, что она вряд ли сможет запомнить медицинскую терминологию, просто ей не передали по смене, что два дня назад — специально по просьбе врачей — был поставлен телефон для сеньора Анхела и было бы в высшей мере любезно, найди возможность красивая сеньорита помочь врачевателю.

— Ждите, — сказала она, — я попробую.

Что я несу, подумал Роумэн. Я еще не отошел от виски в самолете и поэтому нес не просто ахинею, а непростительную глупость. Девица сейчас же расскажет о моем разговоре этому живчику. Ну и пусть, сказал себе Роумэн. Просто, видимо, я чувствую, именно чувствую, что все решится в считанные часы, поэтому тороплюсь; если все получится так, как я хочу, меня уже не будет волновать, что подумает обо всем сеньор Анхел и как он доложит об этом странном звонке своему куратору на Пуэрта-дель-Соль. Все решат часы, а потом будь что будет, нельзя планировать слишком далеко вперед, такое никогда не сбывается, и не потому, что ты плохо планируешь, просто помимо тебя планирует еще два миллиарда людей на земле, пересечения замыслов так неожиданны, несут в себе столько непредвиденного, что самая точная схема может разлететься вдрызг из-за того, что у какого-нибудь неведомого тебе месье Жюля или фрау Анны заболит живот и он или она не позвонят мистеру Рипкину, который должен был принять решение по делу сеньора Альвареса, связанного с сэром Летсби, от которого-то и зависело решение одного из звеньев твоей схемы.

— Алло, я соединяю вас, доктор. Добавочный сеньора Анхела три двенадцать.

— Благодарю вас, я записываю, три двенадцать, — повторил Роумэн, подвинул к себе пачку сигарет, дивясь тому, что его палец машинально рисовал три цифры: постоянная игра в ложь даже с самим собой, врожденная пакость человечества…

— Анхел де Пальма, — услыхал он несколько взволнованный голос мышиного жеребчика. Эронимо сказал, что красавец освещал монархистов, рьяно выступавших против фаланги, за возвращение короля; иногда его прикомандировывали к иностранцам из англоговорящего мира, чтобы присмотреться к визитерам, не тащат ли те связи от республиканской эмиграции.

— Бога ради простите, сеньор де Пальма, — сказал Роумэн. — Сеньорита отказывалась соединить меня с архивом, убеждала, что у вас по-прежнему нет телефона, и мне поэтому пришлось пойти на хитрость, ибо я высчитал по ее голосу, как она к вам относится… В нерабочее, понятно, время…

И — не рыпайся, подумал Роумэн; вы мавританцы, над чем у нас смеются, то у вас кончается ножом, который всадит тебе в спину брат этой самой обесчещенной телефонистки.

«А почему же ты не всадил нож в живот Гаузнера?» — услыхал он насмешливый голос, сморщился, как от зубной боли, и вытащил сигарету заледеневшими пальцами.

— Что вам угодно? — кашлянув, спросил Анхел.

— Мне нужен доктор Брунн, если вас не затруднит.

— Кто его просит?

И Роумэн ответил:

— Коллега.

Через несколько секунд Штирлиц взял трубку, и Роумэн испытал странную радость, услыхав его бесстрастный, чуть суховатый голос.

— Зайдите к Кемпу, — сказал Пол, не назвавшись, — и пригласите его спуститься вниз. Скажите, что я привез ему очень важную информацию и что я хо…

— Он уехал два часа назад, — перебил его Штирлиц, заново удивившись той бледности, которая была на лице Кемпа, когда они встретились в лифте. Кемп сказал, что сегодня попозже вечером за Штирлицем заедет его, Кемпа, друг, надо бы вместе поужинать, есть чем обменяться, говорил нервно, покусывая свои красивые чувственные губы.